Черный сад
“А в Баку кричат «Видим Карабах!»
в переводе с тюркского это «Черный сад».
Но скажу я вам, друзья, не клеится здесь все,
Потому что наш Арцах весь в зелени цветет”(С).
Война пугает. Еще сильнее она засасывает. Мне хватило 18 дней, чтобы потерять интерес ко всему остальному. Мне интересно говорить только о Карабахе, все мои мысли только там.
Сейчас я в Москве. На мою голову падают кленовые листья во дворе. На их головы падают семиметровые ракеты «Смерчей». Я снова хожу в костюме по центру Москвы. Они по-прежнему в камуфляже и пытаются не попасть под обстрелы.
Эта война мне снится каждый день, а для них она до сих пор реальность. Каждый раз я вздрагиваю от громких звуков, особенно от резко хлопающих дверей. Самое странное — я хочу вернуться обратно, хотя нихуя не храбрец.
Но давайте начнем сначала.
Введение
27 сентября утром СМИ разразились новостями из Карабаха, где неожиданно для всего мира началась очередная война. Я мирно спал в законный выходной и был разбужен «бульком» сообщения в Телеграме спустя три часа после появления первых новостей о боевых действиях: «Если что, полетишь в Карабах?» — писала моя начальница.
Всю свою недолгую жизнь я интересовался войной: мемуары солдат, военные энциклопедии, прапорщик Дыгало. Всю свою недолгую журналистскую карьеру я мечтал поработать на войне: Сладков, Невзоров, Бабченко (до того, как испортился).
Представлялось, что это произойдет когда-нибудь, в перспективе, когда я стану опытным корром, через несколько лет, туда-сюда… А оно будит тебя здесь и сейчас незатейливым вопросом в чатике «телеги», без всяких предварительных ласк.
Пока я думал, что отвечать, успел посмотреть видосы бомбежек, подрыва танков, работы беспилотников, конкретно испугаться, подумать, что меня там точно убьют или я вернусь дураком без ног и одного яичка. Основательно накрутив себя и перепугавшись, я отписал «да, конечно, полечу». Упускать такой шанс сунуть палец в розетку было нельзя.
ГЛАВА 1 «От дома до войны»
Сборы
Следующие несколько дней ушли на сборы и продумывание маршрута моего передвижения и жилья.
Я внезапно обнаружил, что вся моя одежка не подходит для боевых действий, а подходит только для жеманного пижонства внутри Садового кольца. В самом деле, не ехать же на войну в шерстяном костюме в елочку и высоких брогах.
В военторге я купил ветровку хаки, флисовую толстовку, горные ботинки. Все это уже пробивало дыру в кошельке диаметром в 15к рублей. Следом пошли жгут-турникет, два индивидуальных перевязочных пакета, бинты, порошок-гемостатик, останавливающий кровотечение, и прочая мелочевка типа компаса, патча с группой крови, антибиотиков, антипоносников и антипохмельников. Рана в кошельке перевалила за двадцатку. Внешне это, может, и выглядело как у Балабанова в «Войне», когда Чадов с англичанином закупаются в военторге перед отправкой в Чечню всякими крутыми мужскими штучками-дрючками, но в реальности удовольствия это доставляло мало. Логика была проста: чем беднее ты выйдешь из магазина, тем больше вероятность, что ты купишь вещь, которая поможет тебе выжить и хорошо сделать свою работу. Опять же, я раньше я занимался всякой военно-тактической ерундой и примерно представлял, что точно может понадобиться, а что нет.
Все дни перед отправкой, понятное дело, я сильно волновался и на всякий случай морально готовился к самому плохому развитию ситуации. На этом фоне пульс стабильно был выше среднего, и я с утра просыпался уже со стучащим сердцем, зайчишка.
Самое важное — шлем и бронежилет — мне выдала работа. Человек, который покупал броню, видимо, думал, что в Карабахе примерно как в Минске — пули резиновые, а гранаты — светошумовые, и поэтому мне выдали… противоударную пластиковую каску вроде тех, что носят омоновцы на митингах. У каски была лобная бронепластина, покрывавшая 20% площади, но есть же остальные 80! Подшлемник у этой гавнокаски тоже оказался никудышным: пришлось менять вечно отстегивающуюся фурнитуру и ушивать ремни, ибо в заводском варианте шлем не болтался только на голове слона. А я пацан худенький, даже не слоненок. Броник оказался тоже не самый хороший, 4-й класс защиты при возможных 6-ти, ни напашника, ни боковых плит, ни наплечников, чисто грудная и спинная пластины. Зато бегать в нем было удобно, а каждая пластина делилась по горизонтали на две секции, благодаря чему в жилете можно было комфортно нагибаться.
Маме радостную вещь, что я лечу на войну, решил не говорить, пока не вернусь из Карабаха обратно. Зачем расстраивать маму, которая будет каждый день рисовать себе страшные картины моих «страданий», хотя я в это время мирно пью кофе с бабушками в бомбоубежище. Маме я позвонил и постарался как можно более радостно и восторженно сказать, что еду в Ереван в составе большой группы писать про беженцев, военкоматы, гуманитарщиков и прочий глубокий тыл.
Папе я сказал, что еду один в столицу Карабаха Степанакерт, и его бомбят тяжелой артиллерией. Благо папа сам по молодости накатался по таким местам и не с карандашом, а с более опасными игрушками; он трезво оценивал обстановку и понимал, что в атаку мне ходить не придется. Значит, шансы вернуться ну просто очень высоки, и риск стоит того, чтобы получить такой профессиональный опыт. К тому же, мне, как пишущему журналисту, нет большой необходимости торчать безвылазно на передовой. Это теликам и фотикам нужна картинка, а мне нужны человеческие истории. Да и указание от начальства звучало как «описывать жизнь людей во время войны».
Самолет до Еревана
Война чувствовалась уже в аэропорту Домодедово. Большинство летевших со мной в самолете были взрослыми армянскими мужиками. Пока мы ждали рейс, почти все они смотрели на телефонах видео из Карабаха, слушали новости про происходящее на фронте, тревожно переговаривались, и в их речи то и дело мелькало слово «Арцах» — армянское название Карабаха.
Мой сосед — седой возрастной армянин с зелеными глазами — по моей полувоенной внешности и интеллигентной мордашке сразу понял, кто я, куда и зачем лечу.
«Я сам под Мурманском живу, у меня там жена, трое детей, бизнес. На жену все переписал и решил ехать на родину. Хотя у меня даже гражданства Армении нет, моя семья переселилась в Россию еще при Советском Союзе. Я добровольцем еду воевать. Если не возьмут на фронт, буду волонтером, помогать, гуманитарку собирать, людей возить, как угодно, но помогу своей стране. Посмотри на этих людей в самолете, тут процентов 90 едут добровольцами», — говорит он.
Мы заходим на посадку в ереванском аэропорту Звартноц, в иллюминаторе виднеется заснеженный Арарат.
«Это наша главная гора. Но сейчас это территория Турции… Когда война закончится, набери мне вот поэтому номеру, я покажу тебе наши горы. Я сюда каждый год езжу, все места знаю. Обязательно набери», — сказал он перед прощанием.
Ереван
На выходе из аэропорта меня встретил коллега, местный журналист. В его задачи входило ввести меня в первоначальный курс дела и дать базу контактов местных работников различных органов власти. По замыслу редакции, я должен был пробыть в Ереване 2–3 дня, понять за это время, как добраться до Степанакерта, и подготовить репортаж про жизнь Еревана во время военного положения, который к тому времени ввели уже по всей Армении.
«В мирное время у нас многие косят от армии, не хотят служить, потому что их отправляют в Карабах. Часто они уезжают в Россию. Сейчас эти люди возвращаются и сами записываются в добровольцы. Т.к. армии нужны, в первую, очередь специалисты — артиллеристы, танкисты, саперы, обычных волонтеров, которые годятся только в пехоту, зачисляют в войска в последнюю очередь. Доходит до того, что люди пытаются дать взятку, чтобы их отправили воевать, или подключают родственные связи», — говорил мой старший товарищ, пока вез меня в гостиницу.
В офисе своих ереванских коллег, двух взрослых мужчин, я получил примерные вводные об обстановке в регионе, нужные телефоны и т.п. Наверно, они хотели бы, чтобы Москва прислала им для работы в поле опытного репортера, уже побывавшего на войне. Но Москва прислала меня. Было видно, что им тяжело отпускать на войну нервно курившего сигарету за сигаретой парнишку с лицом первокурсника.
«Смотри. Если хочешь, ты можешь остаться здесь, в Ереване, рерайтить новости с пресс-релизов, а один из нас поедет в Карабах вместо тебя. Это не твоя война. Оставайся», — сказал один из моих коллег.
Действительно, эта война тогда еще не стала для меня личной. На секунду я задумался, чувствуя, что это последний шанс отказаться, но, черт возьми, какой тогда был смысл в моей поездке? Что бы я сказал отцу, верившему в меня? Что бы сказал начальнице, доверившей молодому сотруднику такую ответственную работу? Что бы сказал себе, всю жизнь мечтавшему об этом моменте? И не смейтесь над чужими мечтами. Я отказался от предложения остаться в Ереване. Пообещал сделать несколько материалов за следующие пару дней и укатить в Арцах. Так и случилось.
Вечером на крыльце гостиницы я встретил небезызвестного ютуб-блогера Лядова, который “The Люди”. Он выглядел очень уставшим и слегка испуганным. Лядов сказал, что выехал из Степанакерта на автобусе с беженцами, потому что город очень сильно бомбили. Ехали ночью без фар и все равно попали под обстрел. Лядов не очень хотел продолжать разговор, все порывался открыть дверь и зайти в гостиницу. Я понимал, что ему сейчас очень тяжело, нужно побыть одному, привести в порядок мысли, и лезть с расспросами было некрасиво. С другой стороны, он был уже в безопасности, а мне только предстояло окунуться в эту войну, поэтому, стараясь не думать о приличиях, я продолжал мучить человека расспросами. Понимая, что наступил в очень липкого коллегу, Лядов дал свой контакт и таки поспешил ретироваться в номер, обещав ответить. Я больше ему не писал.
После встречи с Лядовым я заглянул в ближайший кабак поужинать. В баре был занят один стол, собравшиеся за которым мгновенно замолкали, как только по телевизору начинались сводки с фронтов. В углу одиноко сидел представительного вида дед, подсев к которому, я вежливо попросил перевести, что говорят по телику. Дедушка удивился, спросил, зачем мне это, а когда узнал, что я русский журналист и еду туда, в ультимативной форме угостил рюмкой лучшей в заведении абрикосовой водки. После чего подозвал официанта: «Когда он вернется, подаришь ему эту бутылку». Этот дедушка оказался хозяином заведения. Польщенный, я уже собрался рассчитаться за ужин и уйти, но официант наотрез отказался брать деньги, «это тоже за счет заведения». Все следующие дни я не переставал удивляться готовности местных армян помогать русским журналистам. Забегая вперед, скажу, что вернувшись из Арцаха, ведомый желанием халявы, зашел в этот бар, но там был другой официант и не было хозяина. Наглеть и выпрашивать бутылку я не стал.
По счастливой случайности, в мою гостиницу вселился известный московский нацбол Миша Аксель, который провел в Арцахе неделю и снимал там документалку про все вот это вот. Результат вы можете увидеть по этой ссылке: https://youtu.be/5G5Z1EiUMw0
Он только вернулся оттуда, а мне предстояло въезжать. За бутылкой дешевой абрикосовой водки, от которой кололо бок, он полночи посвящал меня в премудрости жизни в Степанакерте: какие симки там работают, в какой гостинице лучше остановиться, с какой интенсивностью и каким вооружением бьют по городу, как лучше добираться до Степанакерта от пограничного города Горис, который был последним островком хрупкого мира. За ним уже начиналась terra bellum.
От разрыва грома Миша, матерясь, упал за кровать. Я с пониманием улыбнулся. (Вернувшись оттуда, сейчас я сам стал дерганным. Недавно с моей табуретки упала настольная лампа, испугавшись, я закрыл голову руками и секунды три не понимал, что происходит.)
Следующие два дня мы работали в Ереване вдвоем. По всему городу были разбросаны точки сбора гуманитарки, люди кооперировались через соцсети, скидывали деньги и закупали еду, воду одежду и медикаменты. Все это шло жителям Карабаха и военным на фронт. Люди везли грузы на своих машинах, зачастую ночью, без фар по горному серпантину в Степанакерт. Дорога была опасная, над ней летали беспилотники, и риск получить ракету с неба был очень велик, особенно большой машине, как приоритетной цели.
Одна из крупнейших точек сбора по всему городу была у ереванского университета имени Брюсова. Студентка Ашхен вместе с несколькими одногруппниками в первый же день войны начала сбор помощи и координацию волонтеров. Спустя несколько дней десятки студентов включились в процесс, у входа в университет круглые сутки стояли кучи коробок, продовольствия, медицины. Партии загружали в грузовики и увозили в Арцах, а в это время к универу стекалась новая помощь.
«Когда была объявлена всеобщая мобилизация, мы сразу организовали помощь, сначала нас было несколько человек (в университете), и каждый час они увеличивались. Я студентка шестого курса, мы с группой начали собирать лекарства. С каждым днем нас становится все больше. Мы хотим, чтобы война поскорее закончилась, и помогаем, чем можем. Спасибо и моим друзьям из России — Краснодара, Сочи и Москвы, все они помогают, отправляют на данный момент гуманитарку на грузовом самолете», — рассказала Ашхен. Из России деньги на гумпомощь скидывали, по ее словам, не только армяне, но и русские, дагестанцы, адыгейцы.
Ашхен была далеко не единственной представительницей армянской молодежи, с кем мы разговаривали. И мы были удивлены, что абсолютно вся армянская молодежь выступает за свой народ. Все они говорят, что этой войны им не хотелось, но, раз на них напали, они поддержат свою страну, кто чем может. И местные интеллигентные мальчики так говорили, и четкие пацанчики. В какой-то момент я стал даже завидовать Армении, что у нее такая неравнодушная молодежь.
В Ереване чувствовалось, что эта война приобретает характер отечественной, всеобщей, становится делом каждого. На улицах говорят о войне, в барах смотрят новости про войну. В больницы народ ломится сдавать кровь, в военкоматы народ ломится, чтобы уехать воевать. Мужики снуют по военторгам и раскупают снаряжение явно не для рыбалки.
«Молодежь готова воевать, но мы за мир. Мы врачи, если нужно, поедем на фронт .Мы не хотим, чтобы это продолжалось каждые 30 лет. Мы сами не нападали», — продолжает Ашхен.
У другой точки сбора гуманитарки были одни мужчины, которым помогали… маленькие дети. Мальчики наравне со взрослыми собирали коробки. Мужчины, как один, говорили, что готовы ехать на войну хоть сейчас, но добровольцев едет столько, что армии они пока уже просто не нужны.
«Там не так много стрелкового боя идет, в основном артиллерия, поэтому сейчас воевать забирают в основном специалистов, тех, кто умеет управляться с танками, ариллерией, ПВО», — рассказал один из мужчин.
В это время мимо проносится кавалькада из 15 легковушек, все сигналят, на всех закреплены флаги Армении.
В поисках военкомата с добровольцами мы наткнулись на улице на стайку таксистов, куривших на обочине. На вопрос, кто готов подвезти двух русских журналистов до ближайшего военкомата, откликнулся один из них, сухой седой мужчина с хрипящим голосом. Его звали Егиш.
Пока ехали на место, мы успели с ним разговориться и понравиться ему. Этот момент стал в каком-то смысле судьбоносным. Отсюда и далее я буду часто возвращаться в своем рассказе к Егишу, этому старому волку.
Егиш привозит нас на пункт сбора добровольцев. Мы проходим в само здание, и он минут на 10 исчезает в каком-то кабинете. Выйдя, произносит: «Заходите, с вами сейчас поговорят».
Мы заходим и пониманием, что попали на закрытое офицерское совещание. У председательствующего погоны генерал-лейтенанта, вокруг него другие взрослые дяди с лицами как минимум майоров-полковников.
«Здравствуйте. Мы готовы с вами поговорить, но не под видео и не под диктофон. Представляться мы тоже не будем. Как видите, мы военные, занимаемся здесь координацией набора добровольцев. Задавайте вопросы, если это не тайна, постараемся ответить», — говорит генерал-лейтенант.
Перед нами ставят пепельницы, воду, разрешают курить в кабинете. Знаете, разговоры с седым генералом под сигареточку, когда ты простой корреспондент-писака, которому нет и 25 лет, жутко поднимают чувство собственной важности, а от проявленного к тебе уважения и внимания не знаешь, куда деться: в России хрен ты так ввалишься покурить на совещание к генералам.
«У нас добровольцы едут со всего мира. Много и молодых, и прошедших первую войну. Молодые очень рвались в бой, но мы сначала не хотели их отпускать, потом придумали, как сделать: создали смешанные подразделения из ветеранов и молодых, получилась хорошая спайка. Сейчас дефицита людей на фронте нет. У нас тут пять рот уже стоит, пока не отправляем. Азербайджанцы не понимают, во что ввязались, мы будем стоять до конца», — говорит генерал.
Далее проследовала долгая лекция о планах Турции создать пантуранскую империю, которым очень сильно мешает Армения как единственная христианская стана в регионе. Не знаю, насколько верно армяне считывают стратегические планы турок, но идею об империи здесь озвучивают практически все. Да и сама турецкая пресса зачастую уже не стесняется говорить об этом.
Спустя час мы попрощались и Егиш, когда уже вез нас к госпиталю, сказал: «Вы хоть понимаете, с кем вы сейчас общались?». Откуда, они же не представились, ну, высокие офицеры, но кто такие?
«Это был Вагаршак Арутюнян, главный советник Пашиняна», — спокойно произнес Егиш.
Я окончательно стал убеждаться, что Армения — это какой-то перевернутый мир. Уклонисты от армии платят взятки, чтобы попасть на фронт, а обычный таксист с улицы заходит на совещание с главным советником премьера как к себе домой и за 10 минут организует интервью для каких-то русских проходимцев.
Егиш, как и все сидевшие за столом офицеры, был ветераном первой карабахской войны, где успел со всеми перезнакомиться. Он в 17 лет ушел добровольцем и попал в разведку. На той войне он дважды был ранен. Один раз снайпер из СВД прострелил ему ногу ниже колена, когда он сидя курил ночью, и рука с зажженной сигаретой была у колена. Снайпер целился “на огонек”. Слышали про правило “третий не прикуривает от одной зажженной спички?” Оно появилось в Великую Отечественную, тогда говорили: “первую сигарету снайпер замечает, во вторую целится, в третью стреляет”. Второе ранение было в плечо, часть кости ему заменили на пластиковый имплант.
Егиш не знал, кто такой фиксер. Но он стал для меня именно фиксером: сводил с нужными людьми, рекомендовал меня, переводил, возил. Самое главное, у него была журналистская чуйка: он чувствовал, какой человек сможет дать нужный комментарий, на какой локации происходят интересные события. Естественно, на деньги я не скупился и отгружал ему местные тугрики десятками тысяч, благо контора предусмотрела подобные расходы.
Амазонки
В один из дней Егиш привез нас на базу местного ОМОНа, где Марине Арумян, 50-летняя женщина, отставной подполковник полиции, формировала списки женщин-добровольцев. Это была сугубо ее личная инициатива, отлично встреченная Минобороны. Вообще, армяне показывали сумасшедшую самоорганизацию народа в этой войне, в считанные дни запускались проекты, участниками которых становились сотни человек.
«К нам записалось около 500 женщин, всего подавали заявки около 700. Остальные не соответствовали по возрасту (меньше 18 лет или старше 55) и подготовке. Самым молодым было 17 лет, таких девушек пришло 30–40 человек, это для нас очень много. Мы ждем приказа министерства обороны. Мне так кажется, что отправят в основном в тыл, пока нет необходимости в женщинах на передовой», — говорила Марине. К моменту написания этого текста многие девушки уже отправились на фронт.
Из этих 500 добровольцев в первую волну в зону конфликта должны были ехать 100 человек, но десять девушек не стали ждать и отправились в зону боевых действий своим ходом. Армянские амазонки приезжали из Ливана, России, США и других стран, где есть сильная армянская диаспора. При этом, среди девушек были и известные врачи, две известные спортсменки. Арумян отказалась называть их имена в целях безопасности.
«Мы стараемся брать в первую очередь специалистов. К нам пытались записаться женщины без какого-либо образования и навыков, и хоть они стремились на фронт, на первую линию, чтобы защитить нашу страну, но мы были вынуждены им отказать. Есть и девушки самых разных специальностей: доктора, айтишники, повара, медсестры, строители, водители, спортсмены», — сказала Арумян. По ее словам, на подготовку женщин уже нет времени, но после завершения боевых действий откроется «школа подготовки армянских женщин в военных условиях».
Азербайджане, использующие на фронте всякий наемнический сброд из Сирии и прочих не очень благополучных стран, неуклюже открещиваясь от очевидных фактов, любят в свою очередь обвинять армян в использовании наемников и пеняют, дескать «вот, посмотрите, к ним едут добровольцы, это наемники!».
Такая логика не выдерживает никакой критики. Добровольцы — это НЕ наемники по правилам международного права военных конфликтов. Наемничество — это преступление, в первую очередь, международное. Его состав четко определен. Согласно Международной конвенции о борьбе с вербовкой, использованием, финансированием и обучением наемников, принятой Генеральной Ассамблеей ООН, человека можно признать наемником, если он соответствует сразу нескольким критериям:
1. Наемник воюет в целях личной выгоды (глупо считать, что армяне со всего света приехали воевать за нищую Армению, чтобы обогатиться, откуда у Армении такие деньги, чтобы платить такой большой ораве «наемников»?
2. Наемник получает жалование, существенно превышающее жалование бойцов регулярной армии, на стороне которой он воюет (я не уверен, что армянским добровольцам вообще платят хоть какие-то деньги. А если и платят, то этих копеек хватает разве что на еду и сигареты. О чем говорить, когда добровольцы покупают снаряжение за свой счет?)
3. Наемник не входит в личный состав вооруженных сил стороны, за которую воюет. Все добровольцы автоматически зачисляются в личный состав кадровых подразделений или добровольческих отрядов, подчиняющихся Минобороны.
А вот о том, что Алиев использует «диких гусей» из вышеперечисленных стран, говорит большое количество фото, видео, показаний пленных, многочисленные журналистские расследования топовых международных СМИ. Да и лично мне парни с передовой впоследствии подтверждали, что на их боевые порядки шли арабы. Чего уж, если вам и этого мало, то уже сам глава СВР Нарышкин подтвердил данную информацию. Ну и у кого в итоге рыльце в пушку?
ГЛАВА 2 «В осажденном Арцахе»
Дорога в Карабах
Въехать в Арцах из Армении можно по двум дорогам — северной и южной. Северная с началом войны стала слишком опасной, оставалась южная, проходящая через приграничный городок Горис сквозь Лачинский коридор в Степанакерт.
Сначала мне нужно было попасть в Горис. Именно там был пресс-центр МИДа Армении, который выдавал аккредитацию на работе в Карабахе и организовывал доставку вновь прибывших журналистов в Степанакерт. До Гориса я добрался без приключений на попутке, которую откопал мне опять же Егиш. За эти несколько дней мы с ним сильно сдружились. Настолько, что потом он корил себя, что дал мне тогда уехать, а не отговорил.
К моменту моего отъезда из Еревана Егиш похоронил племянника и сына друга на этой войне. На момент написания этого текста счет похороненных им друзей и близких перевалил за 15 человек.
Горис встретил холодом и густым туманом. По городу курсировали скорые — часть везла с фронта тяжелых раненных в местную больницу, часть — с легкими, ехала дальше, в сторону Еревана.
В Горисе в ожидании транспорта мидовцев я провел сутки, за которые успел получить аккредитацию на работу в зоне боевых действий и попробовать местной тутовой водки. Это коварное зелье. Сделанная из ягод, 50-градусная, она легко пьется и быстро дает в ноги и в голову. Еще 15 минут назад ты мог ходить по ниточке, а вот, встав со стола, пытаешься не потерять баланс.
Вам уже наверно стало казаться, что единственное, чем я там занимался — это пил, как поросенок, но не спешите осуждать. Алкоголь будет появляться еще не раз в тексте, но его дозы никогда не будут такими, чтобы мешать работе. Толер у меня высокий. Пригубить, чтобы снять лишнюю тревожность, в таких ситуациях не вредно, но нужно четко знать грань, когда успокоение превращается в медлительность мыслей и спутанность сознания. Вот это уже недопустимо. Когда ты пьян, ты медленно думаешь, медленно ищешь укрытие, неверно оцениваешь обстановку, ведешь себя неосторожно и повышаешь риск плохих вещей многократно. Пить можно. Пьянеть нельзя. С другой стороны, из-за постоянного адреналина алкоголь действовал гораздо слабее.
Как водится, о выезде микроавтобуса в Степанакерт сообщили за 20 минут до самого выезда. Я спешно собрал вещи и покинул кишащую беженцами гостиницу. Тяжелый от броника и шлема, чемодан, игриво скакал вслед за мной по раздолбанным дорогам Гориса и доживал последние деньки.
«С тобой должны были ехать журналисты из Грузии и Италии. Грузинам в последний момент запретило начальство, так что ты едешь с итальянцами», — сказал работник местного пресс-центра взмыленному от бега пони.
Итальянцы оказались 40-летней парой с хорошим английским. Я протянул им руку, а они — суки! — подставили для приветствия локти! Нам бы серпантин живыми проскочить, а они коронавируса боятся. По этой же дороге несколько дней назад дрон пустил ракету около машины, в которой ехала Чичерина.
Не судите строго меня за паниковатость. Не зная, куда еду, я на всякий случай боялся всего. Страх начал отступать уже потом, с работой, когда я постепенно учился соотносить риски. В конце концов, я терял военную девственность, а потеря девственности — момент волнительный.
Автобус тронулся, и нервяк охватил с новой силой. Сразу после пересечения границы мы надели шлемы и бронежилеты, отключили телефоны — беспилотники наводятся на гаджеты. Водила широким белым скотчем вывел на бортах машины большие надписи PRESS — это чтобы беспилотник, если его оператор не совсем бессовестная скотина, не пулял в нас ракетой.
Дорога — горный извилистый серпантин. Несмотря на опасность, по нему в обе стороны курсируют машины, в сторону Армении иногда проезжают скорые. По обочинам дороги можно встретить стада коров и баранов. Несмотря на отсутствие обстрела, ощущение напряженности меня не покидало: шум тормозов автомобиля на поворотах хотелось спутать с пролетом беспилотника, а звук стучащих по неровностям дороги колес напоминал далекие разрывы снарядов. Спокойствие придавало только сосредоточенное лицо водителя, курсирующего по дороге с журналистами и беженцами.
«Я раньше возил туристов, а теперь — вот. Вывожу беженцев из Арцаха, перевожу гуманитарку. Скажи, а что думают в России обо всем этом?», — спрашивает водила. Здесь вообще многие интересуются, как относится к войне Россия и будет ли помогать.
В какой-то момент от долгого напряжения невыносимо захотелось уснуть. С одной стороны, это хороший способ сохранить нервы, с другой, если по нам начнут работать с неба и не сожгут первой же ракетой, будет всего несколько мгновений, чтобы выскочить из автобуса и спрятаться в складках местности. Поэтому надо быть максимально сконцентрированным и готовым. Не думал, что в момент смертельной, пусть и условной, опасности буду бороться со сном.
Вдруг на обочине за поворотом появляется грузовик с солдатами. Они стоят, расслабленно курят, и, завидев автобус с большой надписью «PRESS», провожают его глазами. Начинает казаться, что, раз уж военные так открыто стоят на дороге, вероятность обстрела низка.
Автобус спускается в долину между горами и попадает в Степанакерт, 50-тысячную столицу Арцаха, в которой осталось от силы четверть населения: большинство мужчин на фронте, детей и молодых женщин эвакуировали на большую землю. В подвалах города сидят только старики и женщины за 40, мужчины попадаются редко. По городу ходит очень мало людей, иногда проезжают машины. Примечательно, что многие вывески магазинов дублируются по-русски, такого нет даже в Ереване.
Карабах — это наиболее русифицированный регион, населенный армянами. Когда он был в составе Азербайджанской АССР, местные власти ставили палки в колеса открытию армянских школ. Тогда армяне стали открывать русские школы, чтобы противостоять обазербайджаниванию. Это мне рассказала местная учительница русского языка и литературы. Веночек на моем поло радостно зашелестел — хоть кто-то хоть где-то выбрал русских, а не других.
Гостиница
Ожидаемо, что самая дорогая гостиница в Степанакерте называлась «Европа». В ней жило большинство журналистов, в ней был нормальный вайфай, поэтому я решил остановиться там. Цены в «Европе» были неприличны для такого захолустья, мой 12-метровый номер стоил 6000р/в сутки, а окна выходили на самую опасную сторону — на восток. В какой-нибудь «Альфе» на Измайловской в Москве он стоил бы 3к. В эти окна я смотрел как в телевизор: они выходили на склон горы в километре на восток, который почти каждый день обстреливали, там находились позиции ПВО, прикрывавшие Степанакерт.
Окна в номере были большие, и при близком разрыве снаряда осколки стекол могли залететь в помещение и высечь там все. Поэтому все следующие 11 дней в Арцахе я спал не на удобной двуспальной кровати под окнами, а на раскладушке в маленьком предбанике номера, защищаемым глухой стеной. А матрасом от кровати я закрыл одно из окон, чтобы в случае чего он принял осколки.
«У нас тут светомаскировка, либо выключи свет, либо зашторь окна», — сказал более опытный коллега, когда вошел в номер. Он был прав, ночью в городе нет горящих окон, не светится ни одна витрина, не работает уличное освещение. Даже несущиеся машины стараются включать фары на минимум.
В течение нескольких часов после моего прибытия не было слышно ни разрывов, ни сирены. Мы ужинали с коллегами в гостиничной столовой, кто-то притащил водки. Внезапно вдалеке, за окном гостиницы, начинают рваться снаряды. Опытные коллеги, работающие в городе уже не один день, говорят, что по городу выпустили пакет «Смерча». За несколько минут слышится около шести разрывов, к этому моменту большинство посетителей гостиницы уже собрались в бомбоубежище. Мои товарищи спокойно сидят за столом, едят и пьют, не обращая никакого внимания на бомбежку. Вдруг несколько разрывов слышится гораздо ближе.
«А теперь пора прятаться», — говорит Лика, армянская журналистка с очень красивым, интеллигентным и благородным лицом. Вы ее можете увидеть у Пивоварова, для его фильма про Карабах она делала небольшой материал из Степанакерта.
Посидев немного в убежище с молчаливыми и сосредоточенными беженцами, мы возвращаемся обратно за стол.
В дальнейшем я понял, что русские журналисты, включая русского баска Пабло, были едва ли не единственными, кто, находясь в гостинице во время бомбежек, просто ленился спускаться в забитое людьми убежище и надеялся на русский авось. Когда по вечерам мы собирались в лобби-баре за пивом или чем покрепче, и начинался вечерний обстрел, мы просто шли в номера, надевали броники, шлемы и спускались обратно. Некоторые забивали даже на броню.
«Надо успеть уснуть до 11. После 11 наверно начнется обстрел», — говорит мой коллега. Если он проспит обстрел, то ему не придется идти в убежище. Вы можете сказать, что это поведение страуса, прячущего голову в песок, но я с вами не соглашусь. Чтобы сохранить нервы и нормально работать долгое время, надо уметь немного отпускать ситуацию, когда риск не очень высок.
В мой первый вечер на город упало около 30 ракет. В ту ночь и все последующие я спал в одежде, скинув только обувь. В ногах лежали шлем, броник, телефон. Шнурки на обуви были максимально расслаблены, чтобы всунуть ноги в полутьме и сразу бежать. Всю ночь на полу слабо горел ночник. Такие меры предосторожности потом спасали меня не раз — при близких разрывах я мог покинуть номер секунд за 15, не забыв весь важный скарб.
Тюльпаны войны
Город каждый день обстреливали реактивными системами залпового огня «Смерч». Если огрубить, это такая же фигня, как «Катюша» из Великой Отечественной, только в сто раз страшнее. С калибром 300 мм, а не 132 и дальностью стрельбы больше 100 км. Ракета смерча весит около 800 кг и имеет длину в 7,5 метров.
Азера стреляли не только фугасными снарядами, но еще и кассетными боеприпасами. Больше всего мы боялись попасть именно под кассеты.
Кассетная бомба разрывается в воздухе на подлете к цели, и из нее высыпается много мелких «бомбочек», которые разрываются от удара и осыпают все вокруг сотнями мелких осколков. Однако некоторые из этих маленьких бомб при ударе не срабатывают и зачастую встают на боевой взвод, превращаясь в своеобразные противопехотные мины. Зачастую случайное прикосновение к такой находке приводит к взрыву. Во многом, поэтому кассетные бомбы были запрещены международным правом. К тому же, зачастую «бомбочки» имеют яркую окраску, и дети их поднимают, думая, что это игрушка, и подрываются. У тех бомб, что скидывали на Степанакерт, были яркие пурпурные ленточки-петельки.
Машины в Степанакерте, попавшие под кассетные бомбы, буквально нашпигованы этими осколками. В отличие от минометов и прочей артиллерии, пускающей осколочно-фугасные снаряды, осколки которых разлетаются относительно узким конусом, осколки кассет летят очень низко над землей и, судя по пробитым колесам машин и изрешеченным по всей площади кузовам, даже упавший на землю человек не спасется от этого оружия. Отделение кассет от несущего снаряда происходит с громких хлопком, после которого у человека есть буквально несколько секунд, пока они не упали, чтобы лечь в ямку или забежать в здание.
Но вернемся к «Смерчам». На подлете от их ракеты отделялись хвостовики длиной в пару метров и втыкались в землю как стрелы. По всему городу торчали эти огрызки. Они прорубали асфальт и зарывались под него почти полностью. Есть знаменитая фотография, где хвостовик залетел на балкон жилой многоэтажки и висел там несколько дней.
…Попутка несет нас с Пабло-баском по Степанакерту на скорости под 100 километров в час: дороги здесь почти пусты, а передвигаться лучше как можно быстрее, ведь обстрел может начаться в любой момент, и иногда сирена воздушной тревоги включается уже после прилета первых снарядов. Выскакивая из-за поворота, машина встречает на двухполосной дороге хвостовик «Смерча», воткнувшийся посреди одной из полос. Водитель лихо огибает его, чуть снизив скорость, и едет дальше.
«Таких тут много», — поясняет шофер. Саперы обносят эти штучки красно лентой, потому что внутри может находиться часть несдетонировавшего боеприпаса.
Одно из убежищ
С началом бомбежек все, кто не покинул город, перебрались жить в подвалы жилых домов, которые стали для них бомбоубежищами. В тридцати метрах от входа в один из подвалов торчит хвостовик «Смерча». Внутри может быть невзорвавшийся боеприпас. У входа женщина прямо на улице готовит на костре еду.
«Страшно, конечно. А что нам делать? Другого выхода нет у нас. Когда уберут бомбу, не сказали. Мы в подвале сидим, эвакуироваться не хотим. Мой муж воюет, а я работаю в больнице. Вот, обед готовлю, лобио», — говорит женщина средних лет по имени Илона, которая вместе с другими жителями дома с первого дня бомбежек живет в убежище.
Вы же знаете все эти несмешные анекдоты из разряда «Тонет Титаник, а внутри армяне в нарды играют». Так вот, мы заходим в убежище, у входа в который торчит хвостовик, а внутри…армянки при свечах в нарды играют!.. Они хором кричат «Осторожно!», когда я бьюсь каской о низкий потолок.
Несмотря на бедственное положение, женщины не жалуются и не отчаиваются. Они не говорят о том, как им неудобно спать в холодном подвале, все их мысли только об их мужчинах, которые сейчас на фронте.
«Мы видим только один выход в этой войне — чтобы нас признали как независимое государство, чтобы навсегда остановить это кровопролитие. У нас у всех мужья, сыновья, внуки на фронте, поэтому мы здесь и никуда не уезжаем. Как мы оставим свой дом? Детей мы отправили. Дети не должны это видеть. Мы сами были детьми во время прошлой войны, мы все это видели и мы не хотим, чтобы наши дети это видели. Мы остаемся и поддерживаем наших, чтобы они знали, что мы здесь, и воевали за нас», — говорит одна из местных жительниц, Лариса. Мужчин в убежище нет.
Женщины наливают нам крепкий кофе в маленьких чашках, ставят конфеты на стол и продолжают: «Мы духом сильнее, чем они. Мы строили дома, строили садики, а они 30 лет вооружались, чтобы напасть. Мы боремся за нашу землю, дом, родину. Мы защищаемся от агрессора».
Таких убежищ полно в Степанакерте. Власти города организовали в них доставку еды и прочей гуманитарной помощи.
«Государство нам помогает с едой. Мы знаем, что помощь нам собирают все, и молодежь и взрослые, и в России. Нас это греет, и наших парней на фронте тоже греет», — говорит Эльмира.
Одна из них интересуется, когда уже вмешается Россия. Мой коллега в шутку говорит: «Вот, посмотрите, Россия уже прислала на вашу войну своих детей» — и показывает на меня. Даром что мне 24, выгляжу-то на 18.
«Мы же всегда с Россией вместе были, мы ее никогда не предавали», — на чистом русском говорит другая женщина. Говорит не только она. Эти слова можно вложить в уста любого местного жителя и не соврать.
Мы прощаемся с женщинами, они в ответ благодарят за освещение их трагедии и просят быть очень осторожными. Каждый армянин в Армении и Карабахе просит нас быть осторожными.
Мы уходим, женщина включает на телефоне грустную песню на армянском. Она поется от лица солдата, ушедшего на фронт:
“Если я не вернусь с войны
и не почувствую твоего поцелуя,
Пусть победа сотрёт твои слезы,
Прости своего сына, моя мать.
Я возвращаюсь домой мирным небом
Позволь моему другу обнять тебя.
Пусть он зовет тебя мамой, а не я”.
Матери молча сидят и слушают эти слова.
…Несколько часов проходят без обстрела, но ближе к вечеру над городом начинает летать беспилотник. Его пытаются сбить из автоматического оружия, но, видимо, не получается, и несколько выпущенных им ракет разрывается за горой недалеко от Степанакерта. С мест попаданий начинает виться светлый дым. В одном месте он черный, значит, горит техника.
Внезапно приходит новость о ранении трех российских журналистов в соседнем городе Шуши. Один из них «тяжелый». Спустя час весть о ранении нашего военкора Юрия Котенка облетит всю Россию. Его будет оперировать хирург из Склифа, который приехал в Арцах добровольцем лечить людей. Котенок выживет и улетит спецбортом на родину.
Шуши
Мы отправились в Шуши через пару дней. Если Степанакерт стоит в низине между гор, то Шуши наоборот — на вершине горы возвышается над Степанакертом. В первую карабахскую войну из Шуши по Степанакерту били прямой наводкой. Кстати, именно в Шуши воевал поп-звезда чеченского терроризма Шамиль Басаев. Азербайджанцы не были чистоплотны в выборе союзников ни тогда, ни сейчас.
В Карабахской войне нечасто ведутся уличные бои. Обычно город сдают, когда противник занимает все господствующие высоты вокруг поселения. Шуши в этом смысле имеет особое положение: город сам находится на возвышенности, город открывает возможность бить по столице Карабаха, а еще тот, кто владеет Шуши, контролирует трассу, соединяющую Степанакерт и Армению. Взяв Шуши, азера берут столицу Арцаха в блокаду. Поэтому для азеров взятие Шуши будет равноценно половине победы.
В самом городе до начала боевых действий жило порядка 5 тысяч человек, но сейчас большинство уехало из-за бомбардировок, которые продолжались почти каждый день, несмотря ни на какие перемирия.
«Основное население Шуши было эвакуировано в соседние поседения Армении. А тем, кто остался в Шуши, местные органы власти постоянно обеспечивают едой, медикаментами и всем, что необходимо. Благодаря тому, что основное население уехало, среди местных пострадавших нет (на момент выхода текста появятся и погибшие, и пострадавшие). Была бомбежка частных домов, но никто не пострадал, часть успела спрятаться в убежищах, часть уехала. На данный момент осталось около 20–30% населения, в основном, среднего возраста. Женщин и детей эвакуировали, а мужчины на фронте», — говорит глава администрации.
«К сожалению, наш противник не соблюдает режим прекращения огня. Взрывы, которые вы слышите — это боевые действия в районе Аскерана и Мартакерта, однако не исключено, что в любой момент противник может начать бомбить Шуши. В ходе бомбежек пострадала, в том числе, церковь, которой больше 200 лет. За все наши войны с Азербайджаном мы никогда не брали на прицел их религиозные объекты. Вы можете видеть у нас азербайджанскую мечеть, которая не только не пострадала, но с помощью государственного бюджета эта мечеть была реконструирована», — продолжает чиновник.
Он имел в виду как раз церковь Казанчецоц, где ранили Котенка. Азера нанесли по куполу ракетный удар, а спустя несколько часов, когда внутри были люди, включая наших журналистов, ударили ракетой в то же самое место купола.
«В церкви надо все сделать быстро, появились тревожные новости, что в небе могут быть беспилотники. У нас будет буквально пять минут», — говорит сопровождающий, пока мы трясемся в микроавтобусе. Моя коллега пытается сесть у окна, а он иронично отмечает, что если ракета с дрона попадет в автобус, будет уже неважно, кто на каком месте сидел. Эта, казалось бы, злая шутка разряжает атмосферу в салоне, где почти весь путь висит молчание — все напряжены. Вдруг еще кто-то шутит, что с недавних пор самое безопасное место в городе — мечеть, туда точно не будут бить.
У церкви нас встречают двое стариков и просят быть осторожными, недавно они слышали звуки дронов.
Церковь — достаточно большой белокаменный храм — снаружи кажется не сильно пострадавшим от обстрелов, за исключением мелкого мусора вокруг. Но уже с порога открывается вид на хаос внутри: разнесенные в щепки скамейки, сбитые иконы, все в пыли от взрывов. Из пробитого ракетами купола сумрак храма пробивает луч света. Несмотря на беспорядок, люди все равно приходят в храм помолиться: на специальной подставке горят свечи.
На выходе из храма можно заметить засохшие капли крови. Они змейкой вьются прочь от церкви и принадлежат кому-то из пострадавших при ракетном ударе. Мысли о беспилотниках не отпускают, все время кажется, что вот-вот с неба прилетит ракета. Я быстро делаю несколько снимков и покидаю храм. Два удара уже было, а бог любит троицу, уж простите за цинизм.
Как вы уже поняли, ни Степанакерт, ни Шуши, находившиеся тогда в 30 км от фронта и бывшие глубоким тылом, не были безопасным местом. С неба капало постоянно и хаотично, поэтому никогда и нигде я не чувствовал себя в безопасности и постоянно был в напряжении. Тревога стала естественным состоянием и ослабевала, только когда я возвращался в гостишку и брал двойной бурбон в лобби.
Немногие оставшиеся в Шуши живут в подвалах многоквартирных домов. После церкви мы заглянули в один из таких подвалов, где нас встретили уже по-привычному гостеприимно — стол, кофе, конфеты. Одной журналистке вручили пакет с лавашом и прочей едой, от которой нельзя отказываться — в подобных ситуациях местные обижаются и не принимают возражений.
В подвале были только женщины, все старшего возраста.
«Мы не думаем о себе, мы думаем о наших солдатах на передовой. Нужно незамедлительно закончить эту человекоубийственную войну. Мы надеемся, что вскоре война закончится. Мы, сидя в подвале, уже потеряли чувство времени. Мы только слышим взрывы, и, если громко, мы понимаем, что это бьют по Шуши. Трое моих детей на фронте, на первой линии», — говорит Лида, живущая в убежище.
Недалеко от другого убежища мы встречаем нескольких пожилых мужчин, и один из коллег, заглянув в подвал, отмечает, что там прохладно.
«Да, ночью в подвале бывает холодно, но нас греют наши женщины. Женщина может согреть мужчину, даже когда она от него в десяти метрах, потому что каждая женщина — это маленькое солнце», — говорит мужчина и желает нам удачи.
Здесь вообще желают удачи по-другому, не дежурно, как в России. Здесь знают, что только от удачи зависит, не упадет ли рядом с тобой снаряд, когда ты выйдешь в магазин, не ударит ли ракета с дрона по твоей машине, не прилетит ли бомба в твой дом. Поэтому, когда они желают удачи, они искренне хотят, чтобы ты выжил. А после «Удачи» призывают быть осторожными. Это тоже не дежурные слова, а залог выживания. Удачливость и осторожность.
Мартуни
На следующий день наша интернациональная бригада репортеров поехала в город Мартуни на востоке Арцаха, в 5 километрах от линии фронта.
Высадившись у местной администрации, мы спрятались под кронами деревьев у входа в здание и в холле, чтобы беспилотники не засекли большое скопление людей на открытой местности. Нас скучковалось в одном месте человек 15. Это было инстинктивно, хоть разум и говорил выйти из толпы. Можете называть это цинизмом и эгоизмом, но в такие моменты я старался всегда находиться подальше от своих более беспечных коллег, рисковавших получить с неба ракету. В моменты опасности люди неосознанно жмутся друг к другу и часто бывают глухи к голосу разума.
В администрации нет большей части окон, стеклянная крошка лежит блестящим ковром на асфальте. Их выбило взрывной волной, когда азербайджане обстреливали соседнее здание — дом культуры. Около него находится пара воронок, из которых торчат куски искореженного железа — остатки разорвавшихся снарядов. Окна дома культуры также выбиты, а стены испещрены оспинами от осколков. Внутри здания бардак, созданный взрывной волной, а на стенах до сих пор висят детские рисунки, и они не о войне.
Тревожным аккомпанементом этому служат непрекращающиеся разрывы снарядов где-то в окрестностях.
«Буквально несколько минут назад противник обстрелял из артиллерии город, но, благодаря тому, что основное население уехало или находится в убежищах, сегодня никто не пострадал. Обстрелы города продолжаются каждый день даже после перемирия. По нам работают беспилотники, «Грады», «Смерчи», «Ураганы», и даже был авианалет. Взрывы, которые мы сейчас слышим, это удары по Мартуни. Только что был удар по школе. Ночью были ударные и разведывательные беспилотники. До линии фронта на данный момент пять километров», — говорит нам мэр города, одетый в военную форму.
У него на столе стоит небольшая статуэтка Суворова с надписью «Жизнь — отечеству, честь — никому».
Он добавляет, что до войны тут жило около 6 тысяч человек, а сколько осталось на данный момент — тайна. Но уверяет, что в городе находится «довольно много» людей.
Глава города говорит, что власти помогают оставшимся гражданским едой, медикаментами и остальными необходимыми вещами. Также идет закупка средств для обогрева людей, если им придется встретить холода в подвалах. Встреченные местные жители подтверждают, что у них нет серьезных проблем с едой и лекарствами.
С начала эскалации конфликта (и на момент моего визита) погибли пять мирных жителей Мартуни, еще десять было ранено. В первый же день погибла девятилетняя девочка, и были ранены еще двое детей. Собравшимся журналистам глава города предлагает переждать полчаса-час в подвале неподалеку и идти снимать разрушения и общаться с местными жителями только после этого, потому что вероятность повторного обстрела крайне высока.
В окрестностях раздаются разрывы.
По городу прямо на дорогах лежат ветки и шишки — их посшибало осколками от разорвавшихся снарядов.
В паре продуктовых магазинов выбило стекла, но продукты никто не берет. Такая картина во всех городах и селах Карабаха. Мародерство на этой войне отсутствует как явление.
«У нас война, и грабить своих — это позор. Это предательство», — говорит один из местных. В Арцахе живет всего 150 тысяч человек, все друг другу родственники или друзья, поэтому, воруя, ты воруешь у своих.
Оставшиеся в городе
Женщины предпочитают не выходить надолго из подвалов, а мужчины иногда показываются на воздух, чтобы проверить свое хозяйство, большую часть города занимает частный сектор. Многие мужчины уже получили в военкоматах оружие и вступили в местное ополчение. Они не хотят уезжать и готовы оборонять свой дом до конца.
Город пуст, лишь изредка по нему проносятся легковушки на большой скорости — каждый водитель хочет побыстрее доехать до своей цели и оказаться в спасительном подвале.
«Смотри, в этот дом было прямое попадание, там погиб 75-летний старик позавчера», — говорит один из местных жителей, стоя около разбомбленного частного дома.
В одном из подвалов мои коллеги встречают старика.
«У меня четыре сына на передовой. Квартиры уже нет моей, снаряд попал», — говорит он.
Еще один местный житель, невзирая на опасность долгого нахождения на улице, настойчиво приглашает нас к себе в дом, проводит в сад и показывает воронку от снаряда.
«Я думал тут, под стеной, безопасное место, даже подвал хотел тут вырыть. А прямо сюда прилетело. Хорошо, хоть кур осколками не побило», — сетует крестьянин. За его спиной в загоне кудахчет полтора десятка кур, снаряд разорвался метрах в десяти от них. Им действительно повезло.
«Дорогой, вино будешь?», — говорит он. Конечно, как же не напоить вином гостя, даже когда по городу прилетают снаряды, а у тебя в огороде разорвался «Град». Я был на нервах уже несколько часов, и стакан хоть чего-нибудь был совсем не лишним.
Дед прошел в сарай и зачерпнул грязной кружкой вино из большого жестяного ведра. Мне было глубоко плевать на всю эту антисанитарию. Выпив половину, я передал стакан коллеге, чешскому фотографу.
«Дорогой, а виноград будешь?», — я не успел сказать «нет», как дед поставил скамейку под лозу и чуть ли не приказал лезть наверх и срывать сколько хочу. Чтобы не обидеть радушного хозяина, я сорвал ягоды и, вот дурак, начал угощаться, не помыв их. Ягоды, в 10 метрах от которых разорвался град. Ну, вы представляете, сколько на них осело пыли, земли, продуктов горения и прочих неполезных вещей. На обратном пути мне стоило больших усилий не сблевать прямо в каску к горести предвкушающих шоу.
Оставаться в городе становилось уже слишком опасно, мы уезжали, провожаемые традиционными «удачи» и «будьте осторожны».
Машина срывается прочь, в сторону Степанакерта, а напряжение и нервозность сменяются чувством безразличия и опустошения. Сил всерьез переживать, что на обратном пути дрон пустит по нам ракету, уже нет.
Снаряды рвут, ребята пьют (зарисовка)
«Вы пьете от страха?», — спрашивала барменша, когда мы, сидя в лобби во время бомбежки, бесперебойно заказывали виски и пиво.
Нет, наверно, это была бравада, замешанная на русском авосе и распиздяйстве. Типа мы такие крутые гусары, сидим тут, чилим под бомбами, пока большая часть жильцов гостишки сидит в убежище. Поначалу я тоже спускался вниз, когда слышал разрывы, но в таком деле главное — быстро найти отмороженных друзей. Вот скажите сами, что приятнее: сидеть в подвале с перепуганными гражданскими или весело пить и травить байки с теми, чей боевой дух на высоте? У вторых, к тому же, многому можно было научиться и в профессиональном, и в личном плане. Страх заразителен. Смелость тоже заразительна. Какую бациллу выбрать — ответ очевиден.
Но буду честен, когда рвало не в километре от нас, а в нескольких ста метров, и огонь усиливался, я ненадолго юркал в подвал, хотя некоторые матерые корры оставались невозмутимо потягивать, что у них было в стаканах.
Да и все мы постоянно находились под воздействием стресса, в такой ситуации алкоголь брал гораздо хуже.
«Приехать на войну и не попасть под прямой обстрел, это как девушке потерять девственность через минет», — эту мою глупую шутку вспоминали мне потом долго. Под прямой обстрел я, к счастью, так и не попал.
Вспоминаю, что уже два дня не писал и не звонил маме, отхожу подальше и записываю голосовуху в Телеграме: «Мама, Привет! Да, у меня все хорошо, ужинаю в ресторане в Ереване. Работы не так много было, гулял по городу, с людьми общался, ничего серьезного. Ты как?».
Следом папе: «Пап, все нормально. Нас бомбят почти каждый день, смерчи, кассеты. Но у меня все ок, я крайне осторожен, в пекло не суюсь».
«На войне мне часто снятся кошмары. И когда возвращаюсь с войны, еще неделю после», — сказал мой товарищ, который успел побывать на Донбассе примерно в моем возрасте.
Мне за все дни там приснился всего один «кошмар». Во сне какая-то псина стащила у меня плиты из бронежилета. Я отчетливо помню, как во сне ощупывал броник, и не ощущал привычной твердости — один кевлар. Это звучит смешно, но в тот момент мне действительно было страшно.
Перемирие (перечеркнуто)
10 октября большие дяди в Москве впервые договорились перестать стреляться, чтобы обменяться трупами. Уже вечером стало понятно, что таким договоренностям грош цена — на Степанакерт и Шуши упало порядка 15 ракет.
На удивление следующие 4 дня город не бомбили, и за это время оставшиеся жители Степанакерта предприняли робкую попытку вернуться к мирной жизни.
Во время постоянных бомбежек практически все магазины были закрыты, и люди питались в основном с помощью своих старых запасов и гуманитарки с большой земли. После перемирия, на счастье измученных местных и стремительно нищающих от высоких цен на алкоголь в гостинице нас, открылось несколько продуктовых магазинов с неплохим ассортиментом — от мяса до конфет. Заработала как минимум одна аптека.
Несмотря на то, что магазинов было немного, очереди в них были небольшие местные не верили, что Азербайджан не нарушит перемирие.
«Есть такая армянская поговорка: Имеешь дело с турком, держи в руках палку (многие армяне не разделяют азербайджанцев и турок. Многие турки и азербайджанцы тоже не разделяют себя на два этноса). Азербайджанцы всегда обманывают. Мы не верим, и вы не верьте», — сказала мне одна из женщин в убежище.
Многие мои коллеги поверили перемирию и уже на второй день перестали ходить по городу в броне, все равно же не стреляют. Когда спустя 4 дня тишины на город снова посыпались бомбы, я всеми силами пытался задушить в себе мелкого злорадного гоблина, довольно потиравшего ладошки — «видите, я был прав». Но вернемся ненадолго в 4 дня тишины.
Людей и машин на улицах становилось все больше. Тем не менее, Степанакерт все еще напоминал город-призрак и с наступлением ночи погружался в полную темноту, соблюдая правила светомаскировки. С наступлением сумерек немногие работающие магазины закрывались, тоже из правил светомаскировки: свет изнутри здания и горящие вывески могут быть хорошим ориентиром при бомбежке.
Шашлычная
Центральный рынок Степанакерта пуст, лавки закрыты тентами, но и он начал оживать: открылся продуктовый и маленькая шашлычная.
Хозяин готовит люля-кебаб и раздувает огонь феном для душа. Вокруг роятся пчелы и мухи, но какие, к черту, санитарные требования в таких условиях?
Мы с товарищем берем люля, но хозяин в качестве угощения от заведения он приносит еще печеную картошку, перец, лаваш, немного местного сыра и предлагает выпить тутовой водки. Мы соглашаемся, и он достает откуда-то из-за пазухи пластиковую пол-литровую бутылку самогона. Понятно, там внутри минимум 50 градусов, нельзя дать ему налить нам больше одной рюмки.
В конце концов, мы еле отбиваемся от предложения полирнуть выпитое еще и вином, отдираем локти от липкой клеенки стола и, отмахиваясь от мух, уходим.
Ах да, мой товарищ — Патрик Ланкастер, американский YouTube-блогер и военкор, живущий в Донецке с начала войны на Донбассе. У него там уже местная жена и двое детей. Зачем он приехал из столицы мира в такую глушь? Патрик — пассионарий, и его просто-напросто возмутило, что в 2014-м году англоязычные СМИ очень тенденциозно освещали ту войну. Патрик приехал с камерой и стал делать репортажи на Ютуб. Он работал со стороны ЛДНР и показывал другую медальку войны.
Кладбище
Возле шашлычной мы поймали попутку, которая согласилась отвезти нас на местное военное кладбище, где, по слухам, было много свежих могил. Оказалось, что в машине сидели два добровольца, спешивших на фронт. Мы с Патриком уселись на заднем сидении, между нами ненавязчиво расположились старая винтовка с продольно-скользящим затвором и охотничье ружье — хозяйские. Очень надеюсь, что на фронте у них отобрали эту рухлядь и выдали нормальные стволы.
«Американец, когда война закончится, помоги мне приехать в Лас-Вегас, это моя мечта, я там пиздец закайфую! У меня есть 2 тысячи долларов, я очень хочу побывать в казино, отвечаю, 100 тысяч выиграю», — говорит доброволец.
Нас сбрасывают у кладбища, где расположен главный местный военный мемориал. Вечный огонь не горит, во всем городе отключили газ, чтобы снаряд, не дай бог, не перебил вентиль и не устроил большой взрыв и пожар.
На всех могильных плитах высечены люди в форме — еще с первой войны.
Пройдя чуть вдаль от захоронений, мы находим свежие могилы. Цветы на них уже начинают увядать на солнце, венки еще стоят, но памятников нет — все это свежие захоронения местных жителей, погибших на фронте. Таких могил около 15 на маленьком пятачке кладбища. Рядом с ними порядка десяти свежевыкопанных могил. Когда с мест боев соберут тела, заполнятся и они.
«Патрик, если по нам сейчас начнут бить, эти могилы станут хорошим укрытием», — говорю ему с улыбкой.
Друзья, не ищите в этой реплике неуважение к павшим солдатам, ибо не уважать их я не могу. Чтобы каждодневный стресс было легче переносить, мозг сам старался перестроиться и во всем находить хоть что-то веселое. За неимением настоящего веселья мозг «назначал» весельем отдельно выбранные ужасы.
Рефреном всей нашей «прогулке» служил постоянный гром далеких разрывов. Это местные работники МЧС, пользуясь шаткими перемирием, старались максимально расчистить Степанакерт от неразорвавшихся боеприпасов: они вывозили опасные находки за город и подрывали. За несколько дней было собрано более 600 несработавших снарядов/ракет/кассетных бомб и прочей нечисти.
Вдруг Патрику приходит сообщение от соседа по номеру, что у них заселились две летучие мыши.
«Oh, it’s really bad luck», — досадничает мой американский друг. Спустя несколько часов над городом включается сирена воздушной тревоги. Идет второй день перемирия, с разных участков фронта приходят вести о непрекращающихся боях.
Единственное кафе
В городе, кроме шашлычной, работало всего одно кафе. И оно бесплатно кормило простых горожан, журналистов и всех, кто бы ни зашел в заведение. Я очень полюбил его хозяина и его жену, которые вопреки страху продолжали работать за свой счет, чтобы хоть как-то помочь оставшимся в городе жителям, ну и нам заодно, бытописателям всех этих кошмаров.
«Мы не закрылись, потому что это наша обязанность перед нашей родиной — кормить людей. В первый день мы закрылись, но пришли журналисты и сказали, что очень голодные. Позорно, если кто-то приходит в армянский дом и чувствует себя голодным. Поэтому мы с женой решили продолжать работать. Мы раздаем еду людям, которые потеряли дома, старикам, журналистам, всем, кто бы ни пришел. Сейчас нельзя говорить о бизнесе, идет война», — говорит владелец кафе.
Он просит не писать название заведения и подробно не раскрывать его биографию, чтобы азербайджанцы не вычислили его и не разбомбили. Как бы мне ни хотелось рассказать о его непростой судьбе во всех подробностях, я очень боюсь, что это ему навредит.
Как сказал баск Пабло «Куча репортеров сделала про него материалы после меня. И многие из них давали его биографию и чуть ли не точный адрес места. Если туда прилетит, я буду чувствовать в этом и свою вину».
Нам часто приходилось вставать перед моральным выбором, дать ли все увиденное нашим редакциям и подвергнуть риску жизни доверившихся или отправить часть работы «в стол», чтобы эти жизни сохранить. Не скажу за всех, но я и мои товарищи старались следовать второму варианту.
«Стыдно мне, взрослому человеку, бояться работать в таких условиях, когда 18-летняя молодежь на фронте. Я не боюсь, что по мне будут стрелять, и ожидаю этого в любой момент. Многие армяне приехали сюда из Ливана, Сирии, Иордании, России, чтобы защищать свою родину, со всего мира», — продолжает хозяин кафе.
Он, как и остальные армяне, не очень верит в перемирие и говорит, что не надеется на честность азербайджанской стороны.
«Азербайджанцы уже писали нам в соцсети, угрожали. Говорили «накрывайте столы, скоро придет наша армия». Мы-то накроем, где вы?», — смеется хозяин.
Он предлагает поесть, и тут резко начинается бомбежка.
«Быстро-быстро, в подвал!», — торопит мужчина нас с коллегой, жену и еще пару посетителей. Сам он спускается последним. Мы сидим под землей минут 40, пока сквозь перекрытия доносятся глухие разрывы 300-миллиметровых ракет, падающих на город. Хозяин курит, лицо его печально и благородно.
Когда обстрел стихает, мы поднимаемся наверх, и жена хозяина наливает нам горячий суп и второе. Отужинав, мы прощаемся. Хозяин заверяет, что к нему можно зайти в любое время дня, а на случай, если дверь кафе будет закрыта, оставляет свой номер. На предложение оплатить угощение очень обижается.
С того дня мы стали заходить к нему поесть практически каждый день. В какой-то момент нам стало совсем неудобно, что мы постоянно пользуемся его радушием, а денег, даже чаевых, он категорически не приемлет. «Устав» от такого гостеприимства, мы стали приходить с алкоголем. В один день подарим вино, в другой коньяк, в третий несколько бутылок пива или конфеты для жены. Подарки он принимал, хоть и смущался. А наша совесть становилась спокойной.
Разбитый госпиталь
На севере Карабаха, недалеко от линии фронта, есть городок Мартакерт, который бомбят каждый день. В один из таких дней мы поехали в этот город, чтобы отснять разрушения и поговорить с местными жителями, но до самого пункта назначения так и не добрались. Практически на окраине города сопровождавший нас работник МИД получил информацию из Мартакерта, что туда сейчас лучше не соваться, по городу плотно работает артиллерия.
Тогда мы решили заехать в военный госпиталь под городом, который накануне подвергся массированной бомбардировке.
Госпиталь стоит на обочине проселочной дороги. Его территория представляет собой открытую площадку для техники и несколько низких зданий. Вся техника на улице — около десятка автомобилей, среди которых много скорых — сожжена дотла и искорежена, территория больницы подверглась нескольким массированным обстрелам. Остатки одной из покрышек до сих пор дымятся.
Земля вокруг, изуродованная воронками, покрыта пеплом. На ней валяются пара обугленных солдатских касок. КПП госпиталя сильно пострадал, у него выбило все окна, разрушена часть стен.
Мы проходим на территорию госпиталя. В нескольких стах метров слышно разрывы снарядов. Я и некоторые другие репортеры падаем под разбитые стены КПП и не можем понять, это бьют по нам или наши? Звуки разрывов слышим отчетливо, а вот прилетов не видим. В этот момент я действительно почувствовал очень сильный страх. Не опытный в таких делах, я думал, что мы попали под бомбежку, на открытой местности, где до ближайшего крепкого здания сотня метров.
Мои опытные коллеги, прошедшие Донбасс и кучу других войн, сошлись на том, что это были не «входящие», а «исходящие». Здесь эти слова имеют совершенно другое значение, чем в мирной жизни — так обозначают звуки разрывов: исходящие — выпущенные с «нашей» стороны, а входящие — по нам. Некоторые все же говорят, что пара входящих таки прилетела. Спустя короткое время воздух приносит легкую пороховую кислинку.
Нас встретил едва ли не единственный оставшийся врач в госпитале, он в военной форме, на плече у него автомат Калашникова, запасной магазин примотан к основному скотчем.
«Вы не подумайте, я гражданский, из Еревана. Просто тут моя родина, мое село. Как началось, я сразу приехал», — говорит мужчина.
Он проводит нас в главное здание, которое, к счастью, избежало прямых попаданий, но окна его выбиты, стены избиты осколками, на полу и дверях размазана кровь. В темном углу лежит окровавленный матрас.
Мужчина освещает фонарем подвал и показывает операционные столы.
«Вот тут были операции. Оперировали прямо под бомбежкой. Такие бомбы, которые они используют, нельзя использовать. Мы вытаскивали из пострадавших шарики, иглы. Рана небольшая, маленькая дырка, а рентген показывает иглу внутри. Во время бомбежки все были тут, и раненные, и врачи», — поясняет врач.
Позднее азербайджанцы опубликовали видео бомбардировки госпиталя с сообщением, что разбомбили склад боеприпасов.
К нашему приезду из госпиталя эвакуировали всех пострадавших, остались только местные ополченцы из ближайших деревень. Оборудования в госпитале не было, но они что-то охраняли. Насколько я понял, в одном из помещений госпиталя были тела погибших, которые не успели вывезти.
«По нам стреляют каждый день: авиация, «Грады», артиллерия. Раненых сюда уже не будут привозить. Ждем, что, может быть, привезут убитых», — говорит один из ополченцев. На вопрос, есть ли тела погибших в госпитале сейчас, он отвечает что-то неопределенное.
Раздается еще несколько мощных разрывов, но в пределах видимости нет «входящих». С непривычки после каждого разрыва все равно хочется пригнуться, а лучше вжаться в землю, упасть в яму, стать ее частью.
«Бодрит, да?», — смеется ополченец. Они уже научились относиться к таким звукам с иронией. Зато я курил, не переставая, и на каждый разрыв либо блякал, либо приседал.
«Тут надо отдыхать, а не воевать. Но тех, кто придет к нам с войной, мы сами встретим войной», — говорит врач перед прощанием.
Сопровождающий командует нам сматываться. Ополченцы говорят, что скорее всего азера вот-вот начнут добивать госпиталь. Здесь я понял, насколько иногда важно журналисту уметь подчиняться требованиям военных пресс-служб и делать, что они говорят.
Многие мои коллеги, побывавшие на курсах для военкоров «Бастион» говорили, что там учат не грамотно работать в условиях боевых действий, а быть покорным военным и делать, как они говорят. Якобы это убивает все существо профессии. Я не был на этих курсах. Но есть ситуации, когда от того, насколько быстро группа соберется вокруг старшего и съебется из опасного места, зависит жизнь всей группы. И не дай бог найдется хоть один «не желающий подчиняться» мудак, который за свободную профессию и вертел на штативе все эти пресс-службы. Именно из-за него, убегающего в последний момент без предупреждения куда-нибудь за угол или в подвал, может случиться страшное. Среди нас было достаточно таких персонажей, но, слава богу, при мне никаких эксцессов не случалось.
Но не хочу быть моральным камертоном, на самом деле я сам не без греха. Однажды, увлекшись общением с солдатами в одном населенном пункте, я не заметил, как все мои коллеги уже собрались и ждали меня. Оторвать от разговора меня смогли только метко брошенным орехом, звонко брякнувшим о бронеплиту.
Итак. Мы выбегаем с территории госпиталя на дорогу, а нашего автобуса… нет!
«Блять, куда он съебался??», — орет в сердцах старший. На фоне постоянно звуки разрывов, все напряжены, обстановочка крайне нервозная.
Он бежит по дороге за угол и через 5 минут возвращается оттуда уже с нашим транспортом. Водила побоялся долго оставаться на открытом пространстве и отогнал нашу коробочку под деревья за поворотом, не сказав при этом ни слова нашему старшему.
Загрузились, уехали. В тот раз я не дождался вечера и сразу пошел в лобби-бар. Вискарь и «Девочка с каре» в наушниках помогли как-то отпустить эмоции. Не спрашивайте за столь странный музыкальный выбор, у меня это любимая песня.
Встреча с ополченцами
На следующий день мы отправились в деревню Кармир Шука (Красный Базар), которая была на полпути от Степанакерта к Гадруту. Тогда это был пусть опасный, но тыл. К моменту написания этих строк, насколько я знаю, вокруг деревни уже идут бои, а, может, она уже и взята.
Накануне ночью деревню бомбили, и мы хотели зафиксировать разрушения и пообщаться с местными.
Оказалось, что по деревне били кассетными бомбами, и одна бомба попала четко в крышу ехавшему жигуленку, убив на месте водителя. Вся улица, над которой рассыпались кассеты, была испещрена следами от осколков: у магазинчиков выбило окна, посекло бордюр, пробило железные ворота домовладений.
В деревне мы встретили нескольких измотанных ополченцев. Они сменились с передовой и пришли в деревню немного перевести дух.
Мужчины одеты в форму армии Карабаха, но у них нет даже самого элементарного снаряжения: касок, бронежилетов, разгрузок. Запасные магазины к автоматам торчат из карманов кителей, у многих второй магазин примотан к магазину на автомате пластырем. Один из ополченцев одет в армейский китель и трико. Чистая махновщина. Они садятся в тени дерева и закуривают. Армяне и в мирное время курят очень много, а на войне…
Мы подходим к ополченцам и они соглашаются с нами поговорить.
«Против нас воюет не только армия Азербайджана, но еще и наемники из Сирии, Турции, Пакистана, Афганистана. Сначала наши позиции обстреливает артиллерия, а потом идут они, в полный рост. Не знаю, может, наркотиками обколотые. Они не в форме армии Азербайджана, на нас шли одетые в черную форму, во время атак кричали «Аллах акбар!», — говорит один из ополченцев. Он со второго дня на войне, хотя в мирное время работал юристом.
Периодически издалека раздаются взрывы, скорее всего, «исходящие».
«Это война не Армении и Азербайджана, это война Армении против мирового терроризма», — добавляет другой ополченец.
Несмотря на потрепанный вид, бойцы не выглядят сломленными, они готовы продолжать сражаться дальше. По их манере держаться, разговорам, глазам видно, что они устали, но вернутся обратно на передовую. Им нужно просто чуть-чуть отдохнуть.
«Там, на передовой, против этих наемников пацаны 18-летние стоят. Это надо видеть, как они стоят», — продолжает уже другой ополченец.
У многих из них на плечах прилеплены кресты из белого пластыря, иногда по дороге проносятся военные машины с такими же крестами. Это делается на удачу, традиция еще с первой войны. Тогда и армяне, и азербайджане были одеты в одинаковую советскую форму, и армяне использовали кресты для обозначения «свой-чужой».
Мой знакомый затягивается сигаретой и говорит, что Армению и Карабах ждет поколение инвалидов, родившихся уже в 2000-х. Если посмотреть даже официальные сводки потерь, больше половины погибших — это 18–20 летние парни.
«Люди будут смотреть на них и не смогут забыть эту войну», — говорит мужчина.
Мы стоим, курим дальше.
-А правда, что северный ветер задул?
-Да.
Приходит инфа, что в 3 км от деревни несколько часов назад сожгли артиллерийскую батарею армян.
Наш сопровождающий говорит, что желающие могут до нее скататься, но пресс-служба машину не выделит, потому что это слишком опасно, и вполне возможен второй прилет по остаткам колонны. Пабло и еще пара журналистов решили рискнуть и отснять разбитую технику.
«Вполне возможно, они там и останутся. Еще и на моей личной машине поехали. Мне Россия возместит машину, если ее подобьют?», — сказал сопровождающий.
Вам, наверно, дико читать, что он переживает за машину больше, чем за людей, но мы посмеялись. Конечно, за уехавших журналистов он переживал гораздо сильнее, просто…шутка.
Через минут 20 наши товарищи вернулись целыми и невредимыми. Я им ничего не сказал, но внутренне был безмерно счастлив их видеть. Уж с очень тяжелым взглядом сказал наш начальник, что они могут там остаться.
Они рассказали, что артбатарея была под деревьями, и ее сожгли исключительно точным огнем, все прилеты были около техники. Скорее всего, это был дрон или авиация. На месте они нашли спальники и сухпайки. Солдаты расположились на отдых и были застигнуты врасплох. Мимо покореженной техники ходили свиньи и жрали тушенку. Тела погибших уже убрали.
Мы грузимся в коробочку и отчаливаем в Степанакерт. Водила просит нас быть очень внимательными и осматривать небо, из-за вероятности атаки дрона. Приходится постоянно палить в небеса.
«Дрон-камикадзе не возвращается. Если он вылетел, то будет искать военную цель, а если не найдет, то может атаковать и гражданскую машину, и чем она больше, тем ему лучше», — говорит сопровождающий нам, сидящим в микроавтобусе. Спасибо, мы поняли, мы хорошая цель.
Дорога петляет по серпантину, автобус проносится мимо солдат, которые идут по обочине в сторону тыла. Кто-то из них отдыхает в тени деревьев. На пригорке стоит полностью сгоревший грузовик. Воронок рядом нет, видимо, было прямое попадание — «работа» беспилотника. Блять, как же не хочется оказаться в таком же. Начинаю усиленно крутить головой, высматривая чертов дрон. Микроавтобус полон людей. Даже если дрон с первого раза чудом промахнется, пока машина остановится, пока все мы выползем через единственную дверь, пройдет секунд 20. Еще секунд 10 на то, чтобы рассредоточиться по обочинам и найти укрытие, превратившись из одной групповой цели в большое количество единичек. Слишком много секунд пройдет, слишком. Стараюсь отогнать от себя эти мысли, но все тело заряжено в единую пружину и готово в любой момент вылететь шальным котом из нашего потенциального гроба на колесах.
Степанакерт встречает тишиной. На улицах, несмотря на вчерашнюю бомбежку, становится больше людей, подышать свежим воздухом выходят даже старики.
Последний день в Арцахе
Следующей ночью азербайджанских артиллеристов укусила злая собака, и они решили хорошенько отбомбиться по Степанакерту. Удары шли всю ночь и доносились достаточно близко к гостинице, чтобы я впервые за все время перетащил раскладушку из номера в холл. Журналисты часто ночевали там во время обстрелов.
Однажды какие-то особо впечатлительные американцы спали в холле трое суток и по ночам очень громко разговаривали, мешая спать всему этажу. Мы с коллегами решили их проучить и, когда уснут, прокрасться к ним и с телефона врубить сигнал воздушной тревоги, чтоб знали, суки.
К сожалению, гуманизм во мне победил, и прежде чем они уснули, я подошел и на ломаном английском объяснил им, что их галдеж мешает спать всему этажу и они должны вести себя потише, иначе ночью, когда они уснут, мы с друзьями врубим им сирену. Американцы извинились и больше не мешали отдыхать русским журналистам. Они должны быть мне благодарны, ведь если бы дело дошло до Пабло, то этот двухметровый здоровый мужик их бы просто съел. А я всего лишь пожурил пальчиком.
На утро мы вышли в город осмотреть свежие места попаданий. Несколько кассет упали в паре сотен метров от нашей гостинцы на проезжую часть. По этой дороге мы каждый день ходили в пресс-центр. В другом месте прямым попаданием фугасной ракеты разрушило частный дом. У дома стоит пожилая хозяйка и рыдает. Ее утешают родственники. Перед домо виноградник, гроздья ягод серые от пыли.
В полукилометре от нашей гостиницы небольшой хостел «София». Дрон с неба пустил ракету прямо в номер. В нем никого не было, но были постояльцы в соседнем. Сковзь тонкую перегородку комнат их посекло осколками. У входа в номер полуметровая лужа крови, она еще свежая и блестит в свете фонаря. На полу номера окровавленные тряпки. Простыни кровати тоже впитали кровь — человек спал в момент попадания. Под ногами хрустят стекла. Мы идем вслед за змейкой капель крови и на первом этаже находим еще окровавленные тряпки, пустой шприц, пару бинтов и еще какое-то месиво — то ли содержимое желудка, то ли кишечника. Здесь бедолаге оказывали первую помощь.
«А я тут номер хотел снять», — говорит один из коллег.
Мне на телефон начинает звонить московское начальство.
«Тебе надо уезжать сегодня, не завтра, не послезавтра как ты хотел, а сегодня. Завтра у азербайджанцев крупный праздник, они планируют к нему что-то серьезное, чуть ли не до Шуши дойти. Если они дотуда дойдут, то дорога из Степанакерта будет закрыта, и вы будете заблокированы. Срочно ищи машину», — взволнованно говорит голос на том конце.
Эта взволнованность передается и мне, хотя разумом я понимаю, что азерам до Шуши еще минимум 30 км, которые они не преодолеют по горам за сутки. Но черт его знает, у Москвы, наверное, информации больше. За пару часов я нашел водилу, согласившегося отвезти меня из Степанакерта до Еревана, занес коньяк и вино хозяину кафе, где нас бесплатно кормили, в спешке собрался, предложил коллегам поехать со мной, в машине было еще 3 места. Никто не согласился.
Они оставались, а я уезжал. Я испытывал облегчение, наконец, этот каждодневный стресс закончится. Вместе с тем, я переживал за них. Им работать еще несколько дней, и кто знает, не дойдут ли азера за это время до Шуши? Не перережут ли трассу до Еревана в районе Лачина? Они оставались, и мне было стыдно, что я бросаю своих друзей.
ГЛАВА 3. Возвращение в Ереван
Шесть часов тряски по красивым горным дорогам, серпантинам и долинам, и мы на окраине Еревана. Меня встретил Егиш на своей машине, обнял. Он очень просил, чтобы я приехал пораньше, у его дочери был день рождения, 10 лет, и он хотел, чтобы я тоже присутствовал.
«Я знаю, что сейчас не время дл праздников. Но день рождения моей дочери — это для меня главный праздник. Мы отпразднуем скромно, без музыки, не в ресторане, дома посидим за столом, с самыми близкими. Не могу же я оставить ребенка без праздника», — сказал он.
Он был не единственный, кто стеснялся праздновать день рождения в такие времена. Мой товарищ, местный корреспондент, когда пошел на день рождения к отцу, решил купить ему торт и свечи. Уже в магазине он понял, что люди увидят, что он берет торт, свечи, идет на праздник, а у каждого тут либо уже кто-то погиб, либо страдает на фронте. Он не стал брать торт, ему было просто стыдно перед людьми.
«Но день рождения послезавтра, а завтра я тебе кое-что покажу. Мы поедем на наше военное кладбище, ты увидишь, как хоронят наших ребят», — сказал Егиш, везя меня в гостиницу.
Три холма
На следующий день мы едем в мемориальный комплекс “Ераблур” (Три холма), где хоронят погибших в карабахских войнах. Эта земля уже много дней омывается слезами матерей. На склоне горы десятки свежих курганов укутаны в цветы, а новые могилы пробуриваются в твердой каменистой почве. Сегодня тут предают земле тела 19 военнослужащих, погибших в Карабахе.
Каждый день с утра до ночи на кладбище идут похороны. Под шатрами стоят три постамента под гробы, рядом сидят родственники в слезах и ждут, когда привезут их близких. Примерно раз в час приезжают три катафалка, и солдаты несут своих павших товарищей под шатры, где с ними смогут проститься.
Вокруг трех гробов собирается не менее 300 человек. Они не делят погибших бойцов на родных и не родных, и скорбят по всем. Женщины плачут громко, навзрыд, мужчины плачут тихо, украдкой смахивая слезы.
Играет похоронный марш. Священник читает последний молебен. Обезумившая от горя мать кидается на гроб. Он закрыт, она даже сейчас не увидит лица своего погибшего сына. Судя по фото, ему около 20 лет. В закрытых гробах хоронят обезображенные куски тел, сгоревшие дотла в коробочках подбитых броневиков, разорванные в клочья осколками «Градов», все, что смогли собрать от некогда совсем молодых пацанов, которые недавно окончили школу. Из трех гробов открыт только один. Лицо погибшего солдата землисто серого цвета.
Почетный караул на плечах проносит павших по аллее к свежевыдолбленным в камне могилам. Гробы опускают в землю под залпы карабинов. Родственники бросают горсти земли, которые глухо бьются о крышки гробов.
Мы подходим к соседнему кургану.
“Здесь похоронен мой боевой товарищ Юра Аперян, он разведчик был, его все знают. Мы с ним еще в первую войну воевали. Он раком болел, ему пять курсов химиотерапии назначили, он успел пройти только два, и началась эта война. Он сразу добровольцем ушел на фронт. Их отряд под Джабраилом накрыло “Градами”, — говорит Егиш. Юрий последние годы работал в школе учителем по начальной военной подготовке.
Егиш поджигает прессованный уголь с селитрой, кладет его у могилы и сыплет на него гранулы смолы ладана. После высыпает ладан из пакета в ладони мне и корреспонденту «Коммерсанта» Саше Черных. Густой и резкий запах окутывает кладбище.
“А вот здесь похоронен сын моего друга, Карен. Ему было 20 лет. Их колонна, шесть машин, была разбита артиллерией под Гадрутом, они ехали на передовую”, — продолжает Егиш. Спустя минуту и над этим курганом вьется дым ладана.
«Недавно еще у знакомых похороны были. Привезли парня в закрытом гробу, похоронили. На поминках уже (через несколько дней), мама в слезах. Вдруг звонит телефон, она берет трубку, а это ее сын звонит. Оказывается, на передовой ошибка вышла, они в окружении были и его записали в погибшие. У матери случился инфаркт, умерла», — говорит он.
Я не знаю, что со мной происходит. Я сто раз повторял себе, что это не моя война, но я не могу сдерживать слезы, они катятся и катятся.
Мимо проходит рыдающая мать. Ее утешают родственники. По ступеням тяжело шагает раненный в ногу солдат с цветами, он пришел почтить своих погибших товарищей. На кладбище много совсем молодых ребят, только закончивших школу. Их друзья тоже лежат здесь.
“Я похоронил своими руками двоих близких друзей, один из которых был мне как брат. Его звали Айк, кличка Рыжик. У него волосы рыжие были. Даже офицеры так его называли. Ему было 19 лет. Он вместе с другим погибшим другом закрыли собой раненного солдата, когда по ним били “Грады”. Это было в Гадруте 1 октября. Когда Айка привезли, у него не было обеих рук и одной ноги. Второго друга звали Мхитар. Его опознали только по ДНК. Им обоим оставалось служить меньше 100 дней”, — рассказывает Нарек, ему на вид не больше двадцати.
Тот боец, которого они закрыли телами, потерял глаз и пришел в сознание как раз в день панихиды по Айку.
У Айка была девушка, с которой он встречался пять лет и собирался пожениться после армии.
“В последние дни он позвонил своему дедушке и просил передать старшему брату, чтобы ноги его не было в Карабахе. “Я здесь стою, поэтому вы должны спать спокойно. Я сам все сделаю”, — так сказал”, — продолжает парень.
На последней фотографии в Instagram Айк в казарме с боевым товарищем. На его странице размещено видео с кадрами Айка и его девушки под Sting. Все ее последние публикации тоже о ее погибшем избраннике.
“Последний его звонок был подруге. Он сказал ей: “Сходи в церковь и зажги три свечи для нашей мечты”. Когда пришла новость о его гибели, она в горе сказала: “Почему он не вернулся, я же все сделала, как он просил?!» Мы ей сказали, что он превратился в ангела».
Заключение
Днем позже мы сидим на дне рождения у дочери Егиша. В скромной гостиной стол, за которым около 10 человек, отдельный маленький стол для детей.
Несмотря на праздник, гости не шумят, все ведут себя сдержанно, хоть и рады друг друга видеть.
«Послезавтра я уезжаю добровольцем. Не могу смотреть, как воюют наши дети. Я уже воевал, знаю, как это делать», — говорит Егиш мне на ухо. Подбегает его десятилетняя дочка и весело трогает себя за нос — мы прикасаемся к ее носу рюмками. Такой тут забавный обычай чокаться с детьми.
Его семья еще не знает. Он поставит их перед фактом, уже отправившись на фронт. Знать будет только жена, в последнюю ночь ушивавшая ему снаряжение.
Ночью он уложит спать дочку, позвонит мне и скажет, что погибли еще три его близких.
Я подарил ему свой нож на удачу. Этот нож был со мной всегда с 18 лет, подарок от друзей. Он, прощаясь со мной в аэропорту, подарил на удачу крестик. Через час крестик раскололся на две части, выпав из рюкзака и ударившись о пол в аэропорту. Я не суеверный и не верующий, но в тот момент я вспотел от страха за секунду.
Он обещал звонить с передовой, но уехав, неделю не выходил на связь. Я мучил его жену ежедневными сообщениями, но она почти ничего не знала. Я устал ждать и собрался вечером звонить прессеку Минобороны Армении Шушан Степанян с глупой просьбой «узнать, что с Егишем». Егиш опередил меня на два часа и позвонил первым. Его вернули с ранеными обратно в Ереван, потому что он подхватил ковид. Скоро он вылечится и уедет обратно.
…Тем временем, на мою голову падают последние кленовые листья, а на их головы — все еще ракеты «Смерчей».
P.S. Хочу сказать огромное спасибо своим старшим коллегам, с которыми посчастливилось поработать. Я был там чуть ли не самым молодым корром и, похоже, единственным, для кого эта война была первой. Все мои товарищи пытались мне помочь, объяснить, ни разу не показали пренебрежения или высокомерия. Я буду скучать по этому духу товарищества.
Нацбол Ростислав Журавлев (https://t.me/nezhurka), делавший вместе с Мишей Акселем (https://t.me/mihailaksel) документалку про Арцах, писал:
Оставив семью, ушли на войну
На горных дорогах почувствовать страх,
Они пробирались на всю глубину
В воинственный гордый Арцах.
Дрожал гостиницы стеклопакет,
Снаружи чернели ракеты смерчей,
А забытый бронежилет
Остался под светом подвальных свечей.
Неистов Баку, нагла Анкара,
Затишье лишь горстка минут,
И срочно в эфир летит на гора:
Горит Мартакерт, изранен Гадрут.
Написан кровавой гуашью без лжи
Войны правдивый портрет:
Сияет дыра на церкви в Шуши,
Пылает столица — Степанакерт.
